фото: pixabay.com

Жительница города Долгопрудный в Московской области превратила свою квартиру в общежитие и подселила мигрантов в комнату к своим малолетним детям. Об этом написал «Московский комсомолец».

О проживании гастарбайтеров в детской комнате стало известно после обращения в полицию 58-летнего отца женщины, который пожаловался на посторонних людей, отказывавшихся покидать его комнату.

Мужчина пояснил, что его 28-летняя дочь посуточно сдаёт койко-места выходцам из Средней Азии. Съёмщики, в том числе, проживали в одной комнате с тремя детьми в возрасте 11, 8 и 4 лет.

Приехавшие в квартиру сотрудники полиции и органов опеки обнаружили, что двухэтажные кровати для постояльцев стояли в каждой комнате и в коридоре. Жильцы также были вынуждены делить с ними кухню и санузел.

После этого мать трёх детей поставили на учет в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Ранее МТ «ГлагоL» писал, что лидер ЛДПР Владимир Жириновский предложил ликвидировать органы опеки в России и сформировать новое ведомство, которое будет работать в интересах семей.

фото: pixabay.com

Пожар, возникший днем в пятницу, 13 декабря, на складе в Москве, потушен на отдельных участках. Об этом сообщили в пресс-службе столичного главка МЧС.

Загорелись склады с тканью в промзоне Чертаново Центральное (Подольских курсантов, 5). С территории были эвакуированы около 40 человек.

 «По уточнённой информации в 15.49 объявлена ликвидация очагов горения отдельных участков пожара в складском здании по адресу: Варшавское, дом 129, корпус 2», — отметили спасатели в Twitter.

По данным МЧС, огонь охватил площадь в семь тысяч кв. метров. Движение транспорта в районе пожара перекрывалось.

Фото: pixabay.com

Не тот нынче нищий пошел, скажу я вам, не тот! Вот раньше…

Подвизалась я во времена оные в славном граде Барнауле при храме Александра Невского. Всё, что в храме жило, читало, пело и вопияло, — подчинялось настоятелю, а то, что касалось паперти, там безраздельно властвовал Серёга — царь всех нищих и убогих, прибивающихся к храму с целью подзаработать и вовремя опохмелиться. И было Серёге на вид лет шестьдесят, а по паспорту 38, что, в общем-то, в его кругах за моветон не считалось. Тяготы нищенского бытия обязывали выглядеть сумрачно и жалко, чтобы пусть и небольшие, но регулярные денежки капали в кружку для подаяний. В будни — по-скромному, а уж в двунадесятые и великие праздники — по-особому, торжественному тарифу.

Имел Серёга роскошные трофические язвы на ногах и женское зимнее пальто на ватине, цвета свежих листьев клевера, с обтюрханным лисьим воротником. Причём лиса эта покойная имела размеры хорошего телёнка и красиво облегала пусть и изъязвленное, но очень мощное Серёгино тело красивым рыжим хомутом. Солидный был воротник, шаляпинский.

На ногах, как и положено каликам перехожим, были войлочные бурки на резиновом ходу, с железным замком («прощай, молодость», помните?) и частичном галифе. Частичном потому, что вечно распухшие и гноящиеся Серёгины ноги не помещались в те узкие дудочки, которыми заканчивались галифе, и за ненадобностью эта узкая часть отрезалась, а оставался только пышный барочный верх.

Ко всему этому шику прилагалось донельзя испитое лицо рязанского крестьянина в обрамлении есенинских кудрей и борода, по которой безошибочно можно было цитировать Серёгино меню.

Перед началом рабочего дня, где-то минут за сорок до начала литургии, Серж прибывал на рабочее место, усаживался на верхнюю ступень церковного крыльца, обстоятельно разматывал эластичные бинты и обнажал свои страдальческие багрово-чёрные ноги, долго изучал их, поглаживая и приговаривая: «Кормилицы мои…» После этого распивал четок, занюхивал лисой и начинал планёрку.

— Валька, чего ты раскорячилась у ворот, как жертва вечерняя? Уйди с глаз моих, сейчас настоятель приедет, увидит твой бланш во всю морду и погонит нас всех отсюда, как собак, из церкви!

— Ваня, все уже в курсе, что ты слепой, но штаны, брат, застёгивать нужно, тут тебе не вендиспансер!

— Анька, платок надень, морда твоя ханыжная, смердишь, как четверодневный Лазарь, ещё и без платка, одни нехристи кругом, а просят за ради Господа Бога, не стесняются.

Наведя порядок, всех отправив на правильные диспозиции, Серёга истово крестился и приступал к работе.

Всех, кто трудился в храме и приходил пораньше, Серёга знал по именам, ничего у них не просил, со всеми здоровался и обращался по имени-отчеству.

— С Христовым днём, Марь Иванна! Помогай, Господь!

— Людмила Петровна, Господь тебе навстречу! Как давление? Муж из запоя вышел?

— Ульянка, роща моя соловьиная, пой там пошибче, пожалостливей, больше подадут после службы! На тебе пряник, не брезгуй, он чистый, мне просфорницы дали, тебе надо сладкое есть, звончее будешь!

— Отец настоятель, благослови! Как матушка? Девочки? Хорошо? Ну и слава Богу.

Он никого не просил и не принуждал подавать ему, сидел по-царски, расставив свои изболевшиеся ноги, и желал каждому входящему здравия и счастья. Подавали ему, и хорошо подавали. Любили даже. Он не был жалким, не был наглым, он был настоящий такой русский страдалец, которому не грех подать и на рюмочку.

А однажды Серёга спас мне жизнь. По-настоящему. Прибилась к его сиро-убогому отряду странная тётка. Сухая, как ветка позапрошлогодней вербы, хромая на обе ноги, и вроде бы даже немая. Одета бедненько, но чистенько. В отличие от всех остальных работников паперти она ходила на службы, но как-то бессистемно, урывками. Зайдёт, вытянется в струну у Николы Угодника, что-то горячо ему пошепчет и опять уходит по милостыньку. В руках у неё всегда была глубокая консервная банка с мелочью, и она ей зачем-то периодически трясла, как маракасами, изображая ритм. Зачем, не знаю. Что там у блаженных на уме, Бог весть.

И однажды летом, сразу после Троицы, на Духов день, задержалась я в храме дольше обычного, все мои хористы разошлись и домой я отправилась одна. А идти нужно было через безлюдный парк, вечно переполненный незлобивыми эксгибиционистами, тихими алкашами, собаковладельцами и скромными бардами. В общем, опасности из них не представлял никто, все были свои, родненькие, идёшь, посвистываешь, думаешь о высоком. О скорой зарплате и духах «Же Озе», допустим.

И тут от куста придорожного отделяется та самая вербная ветка, немая и хромая, но уже без жестяной банки. А вместо банки у неё в руках здоровенное шило, как у сапожников, у меня дед таким валенки прошивал, когда прохудятся. И по всему видно, что тётка эта хочет меня этим шилом проткнуть. Насмерть. Белая сама вся, губы обветренные в нитку, глазёнки горят. И шепчет, шепчет что-то невразуми тельное:

— Умри сатана, умри, когти, каблуки, копыта…

В голове мысли блохами потравленными скачут. Бежать? Далеко ли на каблуках убежишь? Спиной поворачиваться ещё опасней. Что делать? Мамочки… Господи, помоги!

А она идёт на меня с этим шилом, страшная в ненависти своей, как чёрт. Шилом машет.

И тут из под какого-то пня, чудесным образом, архангелом, можно сказать, выскакивает Серёга. С бутылкой-чебурашкой в руке. И ка-а-а-ак хрястнет этой бабе по шее. И тут как в индийском кино, вместо того, чтобы упасть замертво от такого удара и склеить свои скромные ласты, тётка разворачивается и тычет своим страшным шилом в Серёгу. Без разбора. Спасло его от смерти лютой пальто на ватине, он его круглый год не снимал. Этого, конечно, Серый стерпеть уже не смог, треснул по змеиной её голове чебурашкой со всей дури, и враг был повержен.

Стоим мы с ним меж кустов, тётка в ногах лежит, история уже приобретает уголовно-юридическую окраску. Дышим, молчим, сопим. С мыслями собираемся. Ну мысли, понятно, всякие. Сдаться с повинной, прикопать тело в кустах и смыться и т. д. Поймите правильно.

И тут тётка наша встаёт и очень резво начинает бежать от нас прочь, к выходу из парковой зоны. Неубиваемая оказалась. Троюродная сестра сводного брата жены Дункана нашего Маклауда.

Серёга взял меня за руку, и мы в молчании пошли и кусты, из которых он так вовремя выпрыгнул. Там, за ними, сидя на уютном поваленном дереве, мы выпили с ним два четка «от нервов», поговорили за жизнь и смерть.

— Представь себе, Ульян, я ж вообще по парку не гуляю, дома пью, подальше от храма (утренний четок не считается, это завтрак), а тут ни с того ни с сего, дай, думаю на солнышке, один посижу, тяпну, закушу… Вот с чего бы? Не романтик я, а тут на тебе. Смотрю, в кустах эта сухостоина притаилась, а потом пропала, вот я и вылез поинтересоваться, куда она делась. А тут такая фигня. Вот же тварища какая, ведь убила бы тебя! Жаль, что я её не до конца изнохратил, гадюку…

Потом Серёга проводил меня, трясущуюся, до дороги, посадил на такси (рассчитался с водителем!) и велел дома выпить ещё полулитру, «чтоб не мотыляло».

Дружили мы с ним после этого крепко, а тётка эта пропала, как тать в ночи. Как и не было.