фото: Сергей Власов/patriarchia.ru
Случилось мне в далёком прошлом заменять матушку-регента на одной из самых важных и красивых служб года — Прощёном воскресении. У неё умер кто-то из родственников в далёкой Украине, и она вынуждена была уехать, а службу попросила провести меня, тогдашнюю девятнадцатилетнюю студентку семинарии.
Хор был большущий, порядка тридцати человек, сборная солянка из профессионалов и крепких любителей. Люди все серьёзные и возрастные, не чета мне. Недостаток паспортных лет и количество дипломов я тогда компенсировала павианьей самоуверенностью и непомерной наглостью, и сам Карузо мне был не брат. Мы, провинциалы, такие.
А что было делать, коль самые юные певчие того хора были, почитай, вдвое старше меня?
Репертуар я, конечно же, выставила самый что ни на есть залихватский, знай наших. Так как всё происходит в преддверии Великого поста, то и песнопения соответствующие. Вразумительно-покаянные. Тут тебе и пышно-страдающий Артемий Ведель со своим растерзывающим уши и души «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», и разливистый в шестых ступенях и модуляциях Лисицын с «На реках вавилонских тамо седохом и плакахом», и много чего ещё, выжимающего покаянную слезу и душевный трепет. Но вершиной музыкального покаянного творчества, апофеозом его является бессмертная стихира «Помышляю день страшный» Александра Архангельского. Там тебе и трубы Апокалипсиса, и грозный глас с небес, и вопли грешников из кипящих котлов, всё-всё есть в избытке и даже в преизбытке. Страшная музыка, людям со слабой психикой слушать не всякий раз можно. Только с азалептином или, уж если совсем ничего нет, то хотя бы с пустырником. Потому что сразу, при первых же словах и нотах хочется бежать куда-то в даль светлую, в леса, в пустыню и каяться там вплоть до второго пришествия. Без пауз и перерывов. Вот такая музыка.
А начинается всё с басового соло. Одинокий прекрасный голос, олицетворяющий кающегося грешника, возглашает несколько раз: «Помышляю день страшный, помышляю день стрра-а-а-а-ашшшны-ы-ый!», потом к нему на пиано присоединяется хор грешников, и каются уже все массово. И ещё несколько раз бас призывает всех к покаянию и рассказывает, что там и как у грешников будет. Вещь серьёзнейшая и в молитвенном, и в музыкальном плане.
Кому попало соло не дадут, ясное дело. Из года в год соло это исполнял, ну, допустим, Евграф Степанович. Мужчина хоть куда. Невысок, но крепок до невозможности. Грудная клетка в форме бочонка, голова без шеи плотно приколочена сразу к плечам, ножки и ручки короткие, для устойчивости такой непростой конструкции. Чуб каштановый в три локона дыбом стоит. Голос… Апокалиптический. Не бас, а счастье регента. Но на каждом солнце своё пятно. Всё это великолепие чуть меркло по одной причине. Пил. А кто не пьёт? Хороший бас раньше всегда был чуток подшофе. Проблема в том, что доза не всегда правильно рассчитывалась, и случались некоторые пердимонокли.
Стою я уже у регентского пульта, камертоном от волнения пристукиваю и небрежно так у басов интересуюсь, где, мол, отрада души моей, милейший Евграф Степаныч? Не приболел ли? Не задерживается ли? Надо ж как-то подготовиться к соло. В глаза его ясные посмотреть.
Басы, крякнув, откуда-то из-под лавки достают Евграфа Степаныча. Красного и немного пыльного. С паутиной на лацкане. А так как ровно он стоять сам не в состоянии, поддерживают его с двух сторон.
— Евграф Степаныч! Вы пьяны?! Да как вы посмели в таком виде явиться?! Что я настоятелю скажу?! Как петь-то?! Как?!
И начинаю все эти бабьи штучки. Срамить, стыдить.
Евграф бессмысленно на меня смотрит, покачивается и ка-а-а-ак гаркнет.
— Слышь, муха, не жужжи! Соло будет!
— Что значит — не жужжи?! Вы что себе тут позволяете?
— Позволяю… Позволяю я тут…
— На каком основании?! — ярюсь я.
— На таком. Что я народный артист, а ты сопля зелёная. Кыш за пульт, тон давай. Петь буду.
И он спел. Так спел, что покаялись все в радиусе трёх километров от храма. Кто даже и не планировал. Голос его громыхал под куполом, что ангелы на фресках чуть не устроили овацию. Я рыдала от чувств-с.
Служба пошла дальше своим чередом, и на пасхальных стихирах, которые поют уже в самом конце вечерни, мне начал чудиться звук трактора. Ну мало ли, может двор церковный приехали чистить по разнарядке. Нет. Это Евграф наш Степаныч прикорнул на стульчике под пальтецом. Угрелся, родненький, и приснул. А кто ж не храпит, когда выпьет, да ещё и долг при этом исполнит? Всё.
Соратники откатили стульчик со Степанычем в хоровой предбанник, и досыпал он уже в тишине, а мы спокойно допели службу. Все при деле.
И стою я иной раз, слушаю нового певчего тоскливо и думаю про себя: «Уж лучше б ты пил… Не жужжи, муха!»
