Президент Владимир Путин пообещал «повторить» подвиг героев Великой Отечественной войны, если кто-либо посмеет сделать с Россией «что-то подобное», об этом глава государства заявил в интервью ТАСС.

«И если кто-то посмеет сделать что-то подобное, мы повторим… Кто к нам с мечом придёт, от меча и погибнет», — приводит его слова Telegram-канал «Пул №3».

Десятая часть интервью российского лидера посвящена памяти о Великой Отечественной войне.

Ранее в марте Путин заявил, что Россия не собирается воевать с другими странами, однако власти создают такую ситуацию в сфере обороны, которая пресечёт любое намерение иностранных правительств развязать войну с Москвой.

Фото: kremlin.ru

В своём стремлении сделать нашу жизнь сытой, проректор наш, дальновиднейший человек, был абсолютно непреклонен. Понятно, что руководствовался он не токмо человеколюбием, но и здоровыми опасениями относительно нас, здоровых и лютых до жратвы православных юношей и девушек. То, что мы, голодая, ничтоже сумняшеся, пошли на бытовую уголовщину, своровав у старосты Артёма Никифоровича, ключи от склада с провиантом и опустошив его подчистую, навевало определённые мысли, что мы и пришьём кого-нибудь в дальнейшем и не поперхнёмся. Поэтому девиз: «Кормить во что бы то ни стало!» прочно засел в голове у нашего батюшки. А так как он был человеком и слова, и дела одновременно, работа закипела сразу же.

Первым от приступа чадолюбия пострадал директор местной птицефабрики. Обмолвлюсь, что батюшка наш был матёрой «совой», и все важные дела, кроме, конечно же, богослужений, он предпочитал вершить по ночам. Ночной звонок застал директора кур, гусынь и их яиц врасплох. В церкву, а верней, в семинарию, срочно требовалась птица. Много птицы. Хотя бы штук сорок, для начала. Директор не стал уточнять — для чего, мало ли что эти церковники там по ночам делают, страшно подумать, но птицу отправил ночной же лошадью. Сорок гусей и гусынь, как с куста. Живьём. С перьями, крыльями, шеями и остальными органами. Видимо, подумал, что при семинарии будет действовать передвижной гусиный цирк или студия юннатов.

Весь этот длинношеий десант высадился в церковной ограде в три часа утра. С гоготом и хлопаньем крыльев, переполошив всех церковных котофеев и нас в придачу. Батюшка лично руководил операцией с видом главнокомандующего. Страшно довольный собой.

Поутру нас всех освободили от занятий и участия в богослужении и приказали всем составом явиться пред светлые очи проректора. Мы радостно поскакали судьбе навстречу (шутка ли, весь день не учиться). Но, как это обычно и бывает, халява повернулась к нам самым страшным из своих ликов. Гусиной толпой, также безостановочно гогоча, мы толпились в приёмной нашего батюшки. Он вышел и с видом пророка Илии, к которому уже прилетела огненная колесница, начал молча нас всех рассматривать. Мы резко притихли и поняли, что больше подарков от «кармы» нам сегодня не будет.

Первый вопрос, который случился в звенящей тишине, прозвучал как-то странно для нас: «У кого бабки в деревне живут?» Естественно, мои бабки жили везде, и я со свойственной мне тупой правдивостью и желанием блеснуть могучими родственными связями, тут же об этом и сообщила. В глазах отца нашего Леонида загорелся огонь армагеддона и всех геенских окрестностей. Возмездие увидела я в этом огне сразу. «Ты — будешь рубить гусей! А ты (тут он свои геенские глаза вперил в трясущуюся Маргариту), будешь ей помогать! Братия (это наши сокурсники) гусей будет ощипывать!»

Молча стояли мы перед батюшкой и тихо обалдевали. Я попыталась что-то вякнуть, типа того, что я за всю свою 16-летнюю жизнь только двух мух дедовой мухобойкой изничтожила, но мне никто не поверил. Маргарита по своей еврейской привычке пыталась упасть в обморок и тем самым добиться, чтобы минула её чаша сия. Но я поддержала падающую сестру во Христе и не дала ей избежать подвига. Воспрянувшая Маргарита тут же проскулила: «А чё это сразу мы? Вон какая у нас братия мощная и безжалостная! Пусть рубят они!» С того самого момента мы узнали о том, что будущим пастырям руки в крови обагрять ну никак нельзя. Даже комаров в алтаре шмякать газеткой нельзя, не то что гусей.

Первой частью нашего плана, естественно, был — побег. Но это дело прозорливый батюшка пресёк на корню, тут же вызвав сторожа и сообщив ему, что: «Этих двух — пасти, как гусей, и никуда не выпускать». Злорадствующий Артём Никифорович (о, он был отмщён по полной программе, за ключи и за осетрину, нами уворованную!) вручил нам огромный топор, весом в пол-Маргариты, и выдал огромную чурку — место казни гусиного отродья. Благочестивые братья наши любезно оттащили эту чурку на хоздвор, где по-хозяйски разгуливали ничего не подозревающие гуси.

В состоянии полной прострации мы взирали на идиллически погогатывающих гусей и пытались ровно держать колени. Трясло нас эпилептически просто. И тут я предложила Маргарите план, который нас немного вернул к жизни. «Сестра моя возлюбленная, Маргарита, отчего бы нам не представить, что мы с тобой французские „рэволюционэры?“ А гуси эти — наши идейные враги и кровопивцы народные?» — прорычала я, грассируя в стиле молодого Боярского. Тут мы по обычаю заржали и в течение получаса разыгрывали словесно картины народного гнева. Время шло. Посланная нами в известном направлении братия (за глумление) томилась в ожидании гусиных перьев. Из окна напротив светились глаза отца Леонида. Неизбежность давила на нас.

Врать не буду, теоретически я была подкована. Бабушка моя, Клавдия Ивановна, птицы разной держала до 150 голов, всех видов. И рубила их всегда сама. Так что при казнях я присутствовала, и бегающей по двору безголовой курицей меня было не испугать.

Нo вот самой не приходилось топором махать, мала ещё была. Уровень допуска позволял участвовать только в ощипе и разделении пера и пуха, соответственно на перины и подушки. Отдельной статьёй шло перо, которое скупали цыгане.

Не буду о кровавых подробностях. Порубали мы тех гусей. Как смогли. Маргарита, как недавно крестившаяся, бегала и ловила их, падая и прижимая к земле сильных и тяжёлых птиц своим тщедушным телом с завываниями: «Да за что мне всё это, лучше бы я в политехе замуж три раза сходила!» Держала за крылья и ноги. А я, раба многогрешная, крещёная во младенчестве, рубила им головы. С закрытыми глазами. Как я не отрубила Риткины руки, до сих пор не знаю. Отвёл Господь. За нашей спиной усердная братия ощипывала тушки.

Не смогли мы зарубить только двоих. На вопрос отца Леонида, за что мы их помиловали, мы ответили, что за любовь. Эти двое спрятались в кустах малины, и он её обвил всю, и они тихонечко там сидели, в кустах, слившись с прелой травой. А когда безжалостная Маргарита направила к ним свои стопы 36 размера, гусь диким голосом закричал и начал на неё бросаться, защищая свою гусыню. Против таких чувств и отваги топор занести я уже не смогла. И эти двое ещё долго жили на заднем дворе и даже несли яйца.

С тех пор, когда я слышу от православных мужичков их любимую фразу: «Женщина в Церкви да молчит!» («Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит», — из послания апостола Павла к Коринфянам), в глазах моих загорается тот самый гееннский огнь и строем проходят все 38 убиенных мною гусей. Потому что я точно знаю, кто в случае чего возьмётся за топор, а кто будет на заднем дворе гусей щипать. После этого вопросов по «Домострою» ко мне уже никто не имеет.